Я живу в новосибирском Академгородке. Райское местечко, все при нем: и красивая природа, и развитая инфраструктура. Ну и, конечно, мой любимый музей железнодорожной техники, находящийся в десяти минутах езды от центра, нашей Верхней Зоны. Еще в детстве, впервые увидев старый папин сборник, посвященный железным дорогам, поездам и паровозам в частности, я буквально на них помешался. Прочитав его от корки до корки, начал дергать родителей, капризничая и чуть ли не каждые выходные умоляя сводить меня в тот музей. Там я мог часами бродить среди молчаливых и, как мне тогда казалось, огромных махин, от которых так и веяло загадкой тех путей и дорог, которые они преодолели. Мне представлялось, как они неслись и ночью, и днем через пустынные поля, пересекая реки, утягивая за собой стройную цепочку вагонов с пассажирами или грузом. Понятия не имею, почему, но лично мне и тогда, и сейчас все эти воображаемые картины кажутся не просто интересными или красивыми, а прямо-таки захватывающими. Но отец, к сожалению, мой восторг не разделял, поэтому со временем, став старше, я начал бегать туда сам, предпочитая свои одинокие походы прогулкам с ребятами во дворе. Примерно в то время у меня появился доступ в Интернет, что открыло кучу новых возможностей. Теперь я мог быстро найти историю любого из вагонов музея и не только; поэтому, в конце концов, я ушел в их изучение с головой, тем не менее, продолжая периодически навещать моих старых «друзей» в музее. Тогда-то я и познакомился с Денисом Валерьевичем.
Новый сторож был добродушным дядькой, с которым у меня постепенно сложилось некое подобие товарищеских отношений, развившихся на благодатной почве нашей общей любви к историям железных дорог и поездов. Ему всегда было что рассказать, а я являл собой пример образцового слушателя. Поэтому мы замечательно проводили время вместе, часами сидя у него в сторожке и прихлебывая чай с конфетами, которые я иногда приносил с собой.
Чертовщина началась в августе 2010 года. Лето выдалось жарким, поэтому в музей я особо не ходил, предпочитая оставаться в своей прохладной квартирке, лишь изредка бегая с друзьями позагорать на местный пляж. Однако, увидев на сайте объявление о поступлении нового экспоната, я все же решил наведаться в гости к Денису Валерьевичу и, конечно, поглазеть на пополнение. Привезли, надо сказать, довольно редкий экземпляр — грузовой паровоз серии «Ы», выпущенный в двадцатых годах прошлого века специально для Армавир-Туапсинской железной дороги. В интернете о нем мне удалось найти не так уж много информации, поэтому непосредственно перед доскональным осмотром я решил заскочить к дяде Денису — обсудить красавца и, может, узнать что-нибудь новое.
Как я уже говорил, в музей я тем летом не выбирался, так что ожидал от старого товарища теплого дружеского приема и очень удивился, когда вместо этого получил лишь хмурый взгляд и угрюмое «заходи, жарко на улице». В недоумении усаживаясь за небольшой раскладной столик, я наблюдал, как сторож аккуратно достает чашки из шкафчика на стене, не говоря при этом ни слова. В другое время он уже обязательно рассказывал бы какую-нибудь очередную историю из жизни музея, который, надо признать, не так уж редко видел посетителей, но в тот раз он был странно молчалив и подавлен. Когда он тоже уселся за стол, я осторожно поинтересовался, в чем дело, на что получил только неопределенный взмах рукой, мол, «ничего важного, забудь». Так мы просидели несколько минут; я сосредоточено всматривался в чаинки, а Денис Валерьевич немного нервно барабанил по краю стола, периодически громко прихлебывая из своей кружки. Не знаю, почему он тогда так долго решался мне рассказать, может, чувствовал, что это что-то похуже обычной байки, или просто не хотел показаться напуганным и суеверным. Как бы там ни было, он все-таки это сделал, и я до сих пор не уверен, рад ли тому, что, возможно, знаю настоящую причину всего, что последовало после.
— Ты ведь на новенького посмотреть пришел? — он вдруг посмотрел на меня каким-то уставшим взглядом, от которого мне его, помню, даже жалко стало.
— Ну да, — я пожал плечами, — очень уж интересно было, черт с ней, с жарой. Я думал, вы тоже порадуетесь, в конце концов, давно уже ничего не появлялось.
Дядя Денис на это только усмехнулся, покрутив свои желтоватые прокуренные усы.
— Я, парень, радовался до тех пор, пока не узнал, что именно мне тут привезли. Наверняка ведь уже вычитал что-нибудь про этот паровоз? Ну, с тебя станется. Так вот послушай теперь, что я тебе скажу. Ты не подумай, я человек не такой уж молодой, мне в страшные россказни верить не пристало, да я и не верю; но есть одна история, с молодости мне еще неприятная, которую я от отца узнал. Ты же помнишь, он у меня машинистом проработал девять лет? Так вот работал он как раз на Армавир-Туапсинской, сюда-то мы много позже переехали. Я совсем малой был, когда тот случай приключился, и мне про него, конечно, далеко не сразу стало известно. Знаешь, лучше б я ничего про это и не знал, понятия не имею, зачем мне батя рассказал.
Дело было в пятьдесят пятом, незадолго до того, как всю серию «Ы» списали. Один из этих паровозов водил очень хороший друг моего отца, с которым они общались почти с самого начала его захода на службу. И как-то раз, то ли что-то празднуя, то ли еще по какому поводу, но они сильно напились, прямо до чертиков, ну, этот его друг и начал болтать лишнего. Рассказал, мол, что на самом деле возит контрабанду, и что как-то раз на станции они с помощником обходили вагоны перед выездом, чтобы не подцепить «зайцев», и наткнулись на мальчишку-беспризорника — таких после войны много было. Я так и не понял, что они там везли и каким образом этот несчастный пацан прознал, что в ящиках, но ясно одно: оставить его в живых они не решились. Слишком большой риск; тогда хоть и «оттепель» уже была, а Сталина пока еще никто не забыл. Куда девать мальчишку на станции? Ну, они его треснули по голове, дотащили до паровоза, да и бросили в топку. Тот, мол, живьем в ней и сгорел. Жуткие создания люди.
Денис Валерьевич вдруг замолчал, уставившись на пустую кружку. Я уже примерно начал понимать, к чему он мне все это рассказывает, поэтому сидел, почти не дыша, ожидая продолжения и размышляя над его последней фразой. Через некоторое время он вздохнул и продолжил:
— Отец говорил, что так быстро никогда не трезвел. Просто как будто по голове треснули, а сознание — оп! — и прояснилось. А тот все выкладывал один за другим свои грешки — видимо, совесть заела, что и не удивительно, потому что черт знает, как такое на душе нести. Меня до сих пор поражает, что у ребенка жизнь отобрать этот урод, чтоб тайну сохранить, не погнушался, а бате моему почему-то доверился. Через месяц после этого разговора его махинации раскрыли, а сам он пропал. Расстреляли, наверное, тогда этот метод еще не до конца отжил. И я, честно, так и не узнал, сам он где-то просчитался, или отец его сдал.
Тут дядя Денис снова замолчал, неожиданно резко встав и подойдя к маленькому холодильнику в углу комнаты. Из щели между холодильником и стеной он выудил небольшую бутылку, сделал глоток и поставил обратно.
— Тебе не предлагаю, парень, — снова усмехнулся он, усаживаясь на свое место. — Скажу только, к чему история моя. Как мне отец рассказывал, тот паровоз стал прямо-таки притягивать к себе несчастья. То что-нибудь сломается, то машинисту в нем плохо станет — много, в общем, было неприятных случаев, из-за чего все его стали называть «бедовым». И я вот днем смотрел на наш новый экспонат и думал, что вряд ли это тот самый, так ведь просто не бывает. Но сердце не на месте, понимаешь, кошки на душе скребут, аж сил нет.
Я на это смог только молча кивнуть.
Выйдя из сторожки, я направился прямиком к предмету нашего разговора. Теперь меня подстегивал не просто интерес, а жгучее желание: со страхом и каким-то черным азартом я надеялся обнаружить в паровозе хоть какой-нибудь след давно минувших ужасных событий. Но, облазив его вдоль и поперек, я не нашел ничего, что хоть как-то выделяло его среди других; дверь будки, к моей досаде, была заперта. Повздыхав, но все же получив удовольствие от изучения колес, сухопарника, клапана, паровоздушного насоса и прочих частей этого потрясающего механизма, я все же собрался возвращаться домой. Отойдя на некоторое расстояние, я обернулся и еще раз внимательно посмотрел на паровоз. Он не выглядел ни капельки зловеще и, казалось, не мог таить в себе никаких темных тайн прошлого, поэтому, улыбнувшись, я снова развернулся и бодрым шагом пошел к воротам. Только ненадолго притормозил у сторожки, надеясь нормально попрощаться с дядей Денисом. Но тот так и не вышел, поэтому я, напевая какую-то незамысловатую мелодию, двинулся в сторону остановки, сел в маршрутку и еще долго не возвращался туда снова.
В сентябре снова началась учеба. Увлечения увлечениями, но к своей успеваемости я относился серьезно, так что о походах в музей на время пришлось забыть. Единственный раз, когда я, чтобы справиться с осенней хандрой, решил погостить в старой, но вполне уютной сторожке, запомнился мне, наверное, навсегда. Весь день было солнечно, и только к вечеру подул промозглый ветер, подгоняя меня по пути от остановки до входных ворот, через которые я все равно не собирался проходить, надеясь провести пару часов в приятной компании Дениса Валерьевича и кружки чая. Каково же было мое удивление, когда вместо немного полноватого жизнерадостного мужчины я увидел бледную тень человека, которого когда-то хорошо знал. Весь исхудавший, вымотанный, с темными кругами под глазами, он выглядел сильно постаревшим и осунувшимся. Честно говоря, он даже не открыл мне дверь — только выглянул из окна, немного отодвинув кем-то еще давно повешенную на него занавеску грязновато-бежевого цвета. Помню, мне стало так не по себе, что, несколько минут потоптавшись у порога, я уехал домой. До сих пор не могу понять, правильно ли тогда поступил. Может, мне стоило остаться с ним, поговорить, выслушать, успокоить. Может, это что-то и изменило бы.
Впрочем, сейчас это не имеет никакого значения. Когда в следующий раз, уже весной, я все-таки решил выяснить, в чем дело, дядю Дениса на посту я не обнаружил. Вместо него дверь мне открыл довольно молодой, лет сорок на вид, мужчина, с раздражением заявивший, что предыдущий сторож помер еще зимой. Когда я спросил, как это случилось, он лишь неопределенно и немного нервно дернул плечами, пробормотав что-то про сердечный приступ и махнув в сторону входа в музей.
— Что? — я не совсем понял, к чему был последний жест.
— Да нашли его, говорю, вон там. Лежал в сугробе у одного из паровозов, весь окоченел уже, когда откопали. Черт знает, что он там забыл посреди ночи, — сторож вдруг как-то подозрительно на меня посмотрел. — А тебе-то что, пацан?
— Да я так, знал его довольно долго, — ошарашенно промямлил я, на что тот окинул меня еще одним неприязненным взглядом и закрыл дверь прямо перед моим носом.
Впервые столкнувшись со смертью не чужого мне человека, я почувствовал себя абсолютно несчастным и брошенным. Как в трансе, я постарался незаметно пробраться на территорию музея, чтобы немного побродить среди вагонов, проветриться. Я почему-то знал, куда мне нужно идти, на что посмотреть. Медленно, но уверенно я преодолел несколько рядов пассажирских и грузовых локомотивов, пока, наконец, не остановился у паровоза серии «Ы» — того самого, который так не нравился моему несчастному другу. Как и несколько месяцев назад, я внимательно всматривался в очертания труб и клапанов, в окна будки, в номер I-3205 на тендере, пытаясь уловить что-то, чего не вижу сейчас я, но что наверняка смог увидеть дядя Денис. Сомнений в том, у какого именно паровоза его нашли, у меня не было. Так я простоял довольно долго, пока не замерз окончательно. Тогда, засунув руки в карманы, задумчиво пошел к выходу, но, почти уже свернув в другой ряд, я, как и когда-то давно, поддавшись внутреннему побуждению, обернулся.
Из окна будки на меня смотрело лицо. Маленький мальчик, лет десяти от силы, бледный, худой, смотрящий таким тяжелым, непроницаемым взглядом, что мое сердце сначала будто полыхнуло огнем, чтобы тут же пропустить удар и закоченеть. Приложив немалые усилия, чтобы отвести глаза, я развернулся и кинулся прочь. Так быстро я, наверное, никогда не бегал.
Удивительно: спустя стольких лет искренней любви к этому месту я больше не хочу туда ходить. Не был там уже лет пять.
Сердце не на месте, понимаете, кошки на душе скребут, аж сил нет.