Бабуля у меня — огонь! Точнее, «прабабуля». Семьдесят девять лет, живет одна в деревне, все хозяйство на ней. Не верит ни в Бога, ни в черта. Сколько ни уговаривали мы ее в город к нам перебраться — ни в какую! «Что, — говорит, — у вас делать-то? На диване лежать, тиливизеры смотреть, да бензин нюхать!» Вот так категорично охарактеризовала она наш образ жизни. И мы отстали.
Зато в деревню к ней старались выбраться почаще. Природа, свежий воздух и бесчисленные деревенские яства на любой вкус.
Вечерами, под тусклый свет ночника («экономия должна быть во всем!») бабуля рассказывала свои истории. Нет, сказками там и не пахло… Она рассказывала свою жизнь. С ужасами Великой Отечественной…
Она жила в те годы на Волыни. Папа поляк, мама украинка… В 1943-ем году ей было всего восемь лет. Содержание ее рассказов совсем не для слабонервных. Такое она повидала… Язык не поворачивается передать. Во время волынской резни погибли вместе с остальными жертвами отрядов УПА ее мать, отец, младшие братишки-близнецы, двух лет отроду… Сама она спаслась лишь потому, что соседка, увидав, что в селе «они», схватила игравших на улице детей, и убежала с ними в лес. Вернулись они ночью, бабушка вырвалась из рук зареванной соседки и бросилась в свой дом…
Удивительно, как она сейчас спокойно рассказывает о том, что увидела тогда: мать, отец… залитый кровью дом, братишки на полу, растоптанные сапогами…
Потом долгие годы мытарств по общинам, домам презрения… В конце концов, добрая русская медсестричка, которой самой едва сровнялось шестнадцать лет, увезла бабушку в СССР, где воспитала как родную дочь.
С тех бабуля и отреклась от Бога. В церковь не ходила, не молилась, не держала икон.
Маму мою за косы таскала, когда она покрестилась за компанию с подружкой.
«Что он, бох твой? Где он?» — со злостью кричала она ей, шлепая по щекам наотмашь.
Про мои крестины и крестины моей дочки ей, понятно, даже не рассказали, хотя времени прошло много.
И вот тревожный звонок – бабушке плохо, слегла совсем. Соседка ее позвонила маме.
Мы полетели к ней со всех ног, кто отпуск взял, кого так отпустили. Зашли мы к ней в дом – соседка открыла, — посмотрели на бабулю, и сразу все поняли, что ВСЁ. Не встанет она больше с этой кровати.
Дежурили по очереди. Она всегда была сильной и жесткой. И смерть принимала так же – без жалоб, без слез. Да еще старалась нами покомандовать.
Но вот совсем стало ей худо. Стала сознание терять. Лежит тихо, потом смотришь — глаза закатились, тело обмякло. Такой страх накатывал, не передать словами. По щекам хлопаешь – медленно, как от глубокого сна, приходит в себя…
Однажды была моя очередь дежурить ночью. Все было спокойно, как вдруг бабуля проснулась.
— Дай попить… — Голос уж совсем ее не слушался.
Сходила я за водой, вернулась, а бабуля лежит без сознания! Я ее и по щекам хлопала, и тормошила, и водой в лицо брызгала – ничего! Тут уж я во все горло заревела! Вся семья сбежалась! Носимся вокруг, как курицы очумевшие, а делать что — никто не знает.
«Дышит!» — отец закричал. Все мы стали ее тормошить, звать. И тут задрожали ресницы, сделала бабушка глубокий вдох и очнулась! Посмотрела она на нас, и как расплачется в голос!
И только причитает: «Господи! Прости меня! Господи!»
Только под утро она успокоилась, и такие глаза у нее были просветленные, так и светились.
Приказала она нам одеть ее в самое лучшее платье, которое мама моя («Мотовка! За тряпку пять тыщ отдала!») купила ей на последний день рождения. Помыли мы ее, нарядили. Положили на кровать. Подозвала она нас, и говорит:
— Всего я вам не скажу, что я этой ночью повидала… Скажу одно – все там, все… И мамка моя, и отец, и Митька с Тараской там, бегают, смеются! И ОН. Давно меня ждал. И дождался. И вас дождется. И я вас встречать там буду… Ничего не бойтесь, дети мои… Там страха нет, одна любовь и благодать. А тут… Тут люди зло творят, не ОН. Ухожу я с легким сердцем, и вам плакать запрещаю.
Такие были ее слова. Последние. Умерла она через два часа.
До сих пор мы это вспоминаем всей семьей, и дочке я своей эту историю передам, как подрастет…