Сестра моей бабки – Клавдия – была в молодости ярой комсомолкой, потом партийным работником, и даже депутатом местного совета. Женщина категоричная, прямая, жесткая, принципиальная. И, естественно, при таком мировоззрении Клавдия ни в Бога, ни в черта не верила, хотя в детстве родители и молиться учили, и в церковь водили.
Личная жизнь у Клавдии не ладилась, то ли на волне слепой любви к партии, то ли от ее мужской жесткости и упрямства ушел от нее в 26 лет первый муж. Сына сама поднимала.
Второго мужа, Павла, мягкого, спокойного мужика, смогла найти только к сорока семи годам, когда устав от одиночества, немного утихомирила свой нрав. Любила своего Пашу, да и он с нее пылинки сдувал, все старался Клавочке угодить. Всем хорош был дядька, правда, выпить любил после работы, но не буянил, тихий был и добрый.
И вот, на седьмом году спокойной семейной жизни, в один из дней возвращался Павел немного пьяненький домой с работы, а в кармане — зарплата была. И напали на него, видать по наводке, а били в основном по голове; не убили, но дядька долго лежал в больнице, потерял напрочь память и впал в детство, а через месяц после выписки и вовсе отошел на тот свет.
Как страдала Клавдия, не передать. Каждый вечер после похорон приходила к сестре своей (благо соседи были через забор) и рыдала за своим Павликом, проклиная убийц и свою горькую судьбу. Потом уходила домой, чтобы следующим вечером все повторилось. Сестра ее уговаривала пойти в церковь, поговорить с батюшкой, помолиться – глядишь и отпустит, но та только отмахивалась — что, мол, твоя церковь мне даст.
Позже сестра и вовсе стала подумывать – не обратиться ли с Клавой к врачу. Шутка ли, из полной, шумной, румяной бабёхи Клавдия превратилась в серую тень с красными, вечно мокрыми глазами и дрожащими руками. И не понятно, чем бы это все закончилось, но однажды, после очередных печальных посиделок Клавдия отправилась к себе домой и тут вдруг через полчаса прибежала в ночной сорочке, с совершенно безумным видом и трясущейся челюстью, и, когда немного успокоилась, рассказала следующее:
«Пришла я к себе, как всегда, приготовилась ко сну, кровать расстелила, посмотрела на Пашину подушку, и так горько мне стало, я как расплакалась! Рыдаю и сквозь слезы голошу:
— Ой, Паша, Паша, на кого ж ты меня оставил, куда ушел? Разок бы хоть увидеть тебя. Как же хорошо мы жили, как же плохо мне без тебя… — и в таком духе. И тут вдруг гляжу – портьера на окне заколыхалась — и выходит из-за нее мой Пашка! В трусах семейных полосатых и с папиросой – как при жизни! А лицо злое такое, никогда его таким не видела. И говорит мне:
— Клава, б*** ты такая, сколько ты уже будешь рыдать? Как ты мне уже надоела своими слезами!
Я с перепугу смотрю на него, и говорю:
— Паша, Паша, ты живой?
А Паша идет ко мне, и матюки на меня гнет – да такие, что я и не слышала от него никогда!
Перепугалась я до смерти, прямо обмёрзла вся, сижу, смотрю на него и тут молитва пришла в голову, «Живый помощи…», как батько учил в детстве. Я начала читать ее, как помню, и еще перекрестила его. И тут мой Паша издает звук такой «о-у-у-у-х-х-х», поднимается как дым к потолку и исчезает!
С того дня Клавдия больше не плакала за своим покойным.
Сейчас ей уже 86 лет, и, знаете, год назад похоронив своего сына, баба Клава не проронила ни слезинки.